Каталог статей

Баланчин: Для меня Чайковский — петербургский ком­позитор, совершенно петербургский. И дело не в том, что он в Петербурге учился, консерваторию кончил, по­долгу жил там. Не в том, что он сам считал этот город своим родным и говорил об этом. Гораздо важнее, что по сущности своей музыки Чайковский — петербуржец, как петербуржцами были Пушкин и Стравинский.

Это трудно объяснить, но я попробую, потому что это нужно и важно объяснить. И может быть, у меня это получится, потому что я сам петербуржец, я в Санкт-Петербурге родился и вырос.

Прежде всего, Петербург — очень оригинальный город, ни на что не похожий. Он построен был необыч­но — сразу, как будто чудом возник. Царь Петр Пер­вый приказал — и мгновенно выстроили! Поэтому в Петербурге были прямые красивые улицы. И там все­гда заботились о пропорциях. Был специальный импе­раторский указ, что высота домов не может превышать ширину улиц. К примеру, я жил на знаменитой Теат­ральной улице рядом с Александрийским императорс­ким театром. Маленькая улица, но необычайной кра­соты, а почему? Длина улицы — двести двадцать мет­ров, ширина — двадцать два метра, а высота зданий по улице — тоже двадцать два метра. Нетрудно вычислить, почему улица такая прекрасная!

Русские цари были такие богатые, что выписали в Петербург лучших архитекторов Европы — итальян­цев, австрийцев, французов. Платили им огромные день­ги. И видимо, династия Романовых понимала толк в красоте. В жилах Романовых, как известно, была силь­ная примесь немецкой крови: начиная с Петра Перво­го они женились на немках. Но среди зданий Петер­бурга вы не найдете немецких по стилю. Они все эле­гантные, легкие — это стили итальянский или австрий­ский. И даже резиденция царей, Зимний дворец, тоже в легком итальянско-австрийском стиле. Этот стиль называется «петербургский ампир» — элегантный, про­стой, изысканный. Без претензий, но величественный. Вот что такое Петербург.

Для меня Петербург неотделим от Пушкина, вели­чайшего поэта России. Не Пушкин строил Петербург, но он изумительно описал этот город в своих стихах и прозе и тем увеличил его красоту. Мы все с детства вос­принимали Петербург сквозь призму пушкинских сти­хов. Я не знаю другого такого примера — может быть, Флоренция и Данте. Поэзия Пушкина легкая, величе­ственная и соразмерная — как Петербург, как музыка Моцарта. Петербург — европейский город, который возник в России чудом. И Пушкин — чудо русской ли­тературы: он русский европеец. Чайковский тоже был русский европеец — поэтому он так любил Пушкина; на его сюжеты Чайковский написал три свои лучшие оперы — «Мазепа», «Евгений Онегин» и «Пиковая дама». И конечно, еще один пример русского европей­ца — Игорь Федорович Стравинский.

Волков: Молодой Чайковский пишет своей сестре: «Все, что дорого сердцу, — в Петербурге, и вне его жизнь для меня положительно невозможна. К тому же, когда карман не слишком пуст, на душе весело... Ты знаешь мою слабость? Когда у меня есть деньги в кармане, я их все жертвую на удовольствие; это подло, это глупо — я знаю; строго рассуждая, у меня на удовольствие и не может быть денег; есть непомерные долги, требующие уплаты, есть нужды самой первой потребности, — но я (опять-таки по слабости) не смотрю ни на что и весе­люсь. Таков мой характер».

Баланчин: Как похоже на Моцарта! Тут видны и человек, и город. Человек — настоящий артист! И го­род — чудное место для артиста! Я сам так и жил все­гда: есть деньги — трачу их и веселюсь, нет денег — тоже не очень переживаю. По Петербургу удовольствие про­гуляться даже тогда, когда денег нет совсем. Чайковс­кий как-то говорил, что даже если дела идут плохо, руб­ли все давно испарились и в любви не везет — даже плакать хочется! — а пройдешься пешком по Невско­му проспекту туда и обратно, и опять на душе хорошо. Чистый Моцарт! И правда, Невский проспект — заме­чательное место для прогулок — прямой, нарядная тол­па, рестораны, театры. Но по нему хорошо гулять и бе­лой ночью, когда пусто, нет никого.

Белые ночи — еще одно чудо Петербурга. Чайковс­кий о белых ночах говорил — «странно, но красиво». Белые ночи приходят весной. Заходит солнце — и вдруг начинает струиться странный белый свет, как сквозь матовое стекло. Это северный рассвет. Все призрачно.

Волков: Чайковский писал о белых ночах: «Не спит­ся при этом непостижимом сочетании ночной тиши­ны с дневным светом».

Баланчин: Нам, молодым, тоже не спалось, мы бе­лыми ночами много гуляли, ходили смотреть на знаме­нитых сфинксов у Академии художеств. Им три тысячи лет, их привезли по царскому приказу из Египта. Через мост ходили к Петропавловской крепости. Нас было несколько человек, компания, с девушками. Я, когда иг­раю музыку Чайковского, вспоминаю иногда белые ночи. Это не южная ночь, итальянская, где звезды свер­кают и громкая музыка. Нет, это было скромное, нена­вязчивое, это надо было почувствовать.

Мне повезло, я родился еще в том Петербурге, по которому Чайковский ходил. Еще многое оставалось от Петербурга старого, 80-х годов. Потом город стал быс­тро изменяться. И конечно, он стал совсем другим пос­ле революции. Так что можно сказать, что я жил в трех разных городах. И каждый из них был Петербургом — по-своему.

О Петербурге Чайковского напоминала иногда хо­лера. Вдруг на стенах домов начинали расклеивать пла­каты — с призывами не пить сырой воды, не есть сы­рых овощей и фруктов. Везде начинало пахнуть карбол­кой. В балетной школе старшие воспитанники расска­зывали, что в прежнее время из-за холеры иногда пре­кращались занятия.

В наше время занятия прекращали, только если был сильный мороз, ниже восемнадцати градусов по Рео­мюру. Тогда на улицах жгли костры. А вообще в Россиио погоде никто не думает. Тепло так тепло, холодно так холодно, а сколько там градусов — это совершенно все равно, это никого не интересует. (Это здесь, на Западе, всех волнует — сколько точно градусов, и когда объя­вят, тогда люди знают — тепло им или холодно.)

И конечно, кругом были люди, которые знали Чай­ковского. Павел Гердт, который был самым первым Дезире в балете «Спящая красавица» и самым первым принцем Коклюшем в «Щелкунчике». Он был заме­чательный, танцевал в Мариинском театре до семиде­сяти лет. Красивый мужчина, представительный. Не любил, когда его спрашивали о возрасте, строгий был. А другой старик был, наоборот, маленький, доброже­лательный, покладистый, с седыми усами — Риккардо Дриго, дирижер из Италии; мы его называли Ричард Евгеньевич. Он очень смешно говорил по-русски. Дри­го дирижировал и «Щелкунчиком», и «Спящей краса­вицей» на их премьерах. С самим Чайковским обсуж­дал музыку и темпы! Он при нас еще дирижировал ба­летными спектаклями в Мариинском театре. Дриго был совсем неплохой композитор, мы ставили в Нью-Йор­ке его балет «Арлекинада», публике нравилось.

Мариуса Петипа я уже не застал. Когда я пошел учиться, он уже умер, но умер совсем недавно. Все его еще помнили, рассказывали о нем много историй. Без Петипа, конечно, балеты Чайковского не были бы теми балетами, которые мы знаем.

Композитор Александр Константинович Глазунов, Друг Чайковского, директор Петербургской консерва­тории, приходил к нам в театр играть на рояле свойбалет «Раймонда». Мы репетировали, а Глазунов играл. Очень любил играть на рояле, великолепно у него вы­ходило. Мне говорили, что Глазунов никогда специаль­но не учился фортепианной игре, но это совершенно не было заметно. Он играл очень красиво, мягко, отчет­ливо. Удобно было репетировать.

Конечно, я и позднее встречался с людьми, знавши­ми Чайковского: художником Александром Бенуа, кня­зем Аргутинским. Дягилев был знаком с Чайковским. Он состоял с ним в каком-то очень отдаленном родстве, а потому любил называть Чайковского «дядя Петя». Дягилев как-то рассказал мне, что в молодости даже сочинил скрипичную сонату памяти Чайковского. Сме­ясь, говорил, что вышла ужасная гадость.

И конечно, старый Петербург был городом чудаков, оригиналов. Они ему придавали вкус и цвет. Я одного такого оригинала знал довольно хорошо — Левкия Ива­новича Жевержеева. С его дочкой Тамарой мы поже­нились в России. Жевержеев был не старый еще чело­век, очень умный и богатый.

Волков: Знаменитый режиссер Всеволод Мейер­хольд так написал о Жевержееве: «Город Петра — Санкт-Петербург — Петроград (как он теперь имену­ется) — только он, только его воздух, его камни, его ка­налы способны создать таких людей, как Жевержеев. Жить и умереть в Санкт-Петербурге! Какое счастье».

Баланчин: О да, Жевержеев — петербуржец, навер­няка, абсолютно! Он был владелец парчово-ткацкой фабрики и магазина церковной утвари на Невском про­спекте. И театр он выстроил на Троицкой улице. На фабрике у Жевержеева делали рясы и митры для пат­риарха и прочего высшего духовенства. Вершок золо­той парчи целый год, кажется, ткали. Целый год! Парча была толстая, тяжелая, из чистого золота. Такую на пат­риарха надевали! У меня был приятель, пианист Копейкин. Мы с ним во Франции подружились, оба работали у Дягилева. В России до революции Копейкины владе­ли фабрикой по изготовлению пуговиц. У всей русской армии были пуговицы металлические, и на каждой на­писано — «Копейкин». И еще они делали ордена, ме­дали, бляхи, а также кресты и всяческие украшения цер­ковные из золота. И когда был важный заказ, на Копейкинской фабрике говорили: «Вот, к нам заказ от Жевержеевых». Значит, Жевержеевы заказали крест золо­той или что-нибудь такое.

У Жевержеева была замечательная библиотека: пер­вые издания, тысячи редких книг. Они размещались в колоссальной квартире Жевержеева в Графском пере­улке. Двадцать пять комнат! Ему весь дом принадлежал. Я слышал историю, что будто бы это Жевержеев пред­ложил нам пожениться — мне и Тамаре. Ничего по­добного, никогда в жизни этого не было. Жевержеев на нас с Тамарой не обращал никакого внимания, был полностью поглощен своей уникальной коллекцией. Я у Жевержеевых жил, мне негде было жить. На квар­тире стояло великолепное пианино. Жевержеев очень Вагнера любил, у него был собран полный Вагнер. И он всегда меня просил: «Садитесь, пожалуйста, сыграйте мне что-нибудь из Вагнера». Я играл — конечно, не там, где пение, ансамбли всякие трудные, а больше вступления и увертюры. Вагнера Жевержеев с меня требовал— это точно. А жениться — нет. Мы с Тамарой пожени­лись сами по себе, по-советски.

Петербург моего детства был большой, шумный город. Конку с империалами, на которой ездил Чай­ковский, сменили трамваи. Вместо газовых фонарей — электрические. Телефоны появились, паровое отопле­ние. Я в этом городе родился. Когда был маленький, бонна нас водила гулять к «Прудкам», на Поклонную гору. Там три пруда было. В Суворовском саду гуляли. (Мы жили на Суворовском проспекте — напротив Академии.) Гуляли с бонной по набережной Невы и с нетерпением ожидали, когда в полдень с Петропав­ловской крепости грянет пушечный выстрел. В Зооло­гический сад ходили. Чайковский очень любил петер­бургский зоосад, часто его посещал. Его там особенно смешили играющие медвежата. А львов и тигров Чай­ковский жалел. Действительно, львы и тигры за решет­кой выглядят жалко, убого. На них лучше смотреть в кино.

Потом меня засунули в балетную школу, полное название — Императорское Санкт-Петербургское Те­атральное училище. Я жил и воспитывался там, матери и отца не видел. Нас взяли в «казну», то есть на полное содержание за счет царской казны. Там, в школе, мы занимались, ели, спали, все там было. В большом репе­тиционном зале мы репетировали балеты. И малень­кий театр там у нас был свой, и домашняя церковь, и лазарет. Мы все петербуржцы — все те, кто воспита­лись в этой школе. Потому что мы были придворной школой. У нас были специальные формы — голубые мундиры, очень красивые: серебряные лиры на ворот­ничках и фуражках, — и нас возили в каретах. Впереди, на облучке, два человека сидело в ливреях! Как в «Зо­лушке». И нас представляли государю императору — Николаю II, сыну Александра III, покровителя Чайков­ского. Это было 6 декабря — Николаев день, царские именины. В этот день (и в день именин царицы тоже) в школьной церкви была специальная служба. Шоколад давали пить, вкусный! Николай II очень любил балет «Конек-Горбунок». Ему главным образом нравился марш в конце балета, такой немецкий марш. Этот марш туда специально для него вставили. Мы все, дети, в этом марше участвовали. А потом переодевались и шли па­рами — мальчики и девочки — к императору. С воспи­тателем и воспитательницей. Девочки, кажется, первые, потом — мы в мундирах, руки по швам.

Все думают, что царская ложа в Мариинском теат­ре — центральная. На самом деле ложа царя была бо­ковая, справа. В нее был отдельный вход, отдельное фойе, специальный подъезд большой. Когда входите, это как колоссальная квартира: люстры, стены обиты голубым. Император там сидел со всей своей семьей: императ­рица Александра Федоровна, наследник, дочки, — а нас выстраивали по росту и представляли: вот Ефимов, Баланчивадзе, Михайлов. Царь был невысокий. Царица была очень высокая, красивая женщина. Она была оде­та роскошно. Великие княжны, дочки Николая, тоже были красавицы. У царя светлые выпуклые глаза, он картавит. Он спрашивает: «Ну, как вы?» Нужно было ногой шаркнуть и ответить: «Премного довольны, Ваше Императорское Величество!» Нам дарили шоколад в серебряных коробочках, замечательных! И кружки изу­мительной красоты, фарфоровые, с голубыми лирами и императорскими вензелями. Я это все не сохранил. Мне в то время это совершенно неважно было.

И как замечательно, что мы были под императорс­ким покровительством, и весь балет тоже. Не нужно было собирать деньги у богатых купцов или банкиров. Потому Петипа мог так роскошно ставить балеты Чай­ковского. На это деньги нужны огромные! А царь тре­бовал немногого — чтобы ему сыграли марш из «Конь­ка-Горбунка».

Как хорошо, что наш государь имел уважение к ис­кусству и музыке. Это была царская традиция — и от нее была польза и Чайковскому, и другим великим рус­ским музыкантам, и балету. Мы были все на импера­торском иждивении. У нас в школе были слуги, лакеи: все видные мужчины в униформе, пуговицы застегну­ты сверху донизу. Мы вставали, мылись, одевались и уходили. Кроватей не застилали, всё так бросали. За нами слуги прибирали.

Нас в комнате было человек тридцать воспитанни­ков. Большая комната! Только мальчики, девочки были на другом этаже. Мы все были влюблены во взрослых ба­лерин, солисток Мариинского театра. А с девочками из школы у нас романов не было: встречаться было трудно, за ними следили классные дамы, горничные. Главное, мы все время занимались, уставали сильно. Так что никако­го специального желания к девочкам мы не испытывали.

Когда нужно было выступать в Мариинском теат­ре — балеты там давали по средам и воскресеньям, но мы участвовали также и в операх — это были хорошие дни. Те, кто в субботу уходили домой, возвращались в школу. Нас усаживали по шесть человек в карету — за­мечательный экипаж, у которого было прозвище «Ноев ковчег», — и подвозили прямо к театру. В воскресенье давали хороший обед — котлеты с макаронами, я их очень любил. Еще любил соленые огурцы. Раз в неделю давали абрикосовые пирожные — нам поставляли луч­шие! Давали рахат-лукум и халву, но редко: от восточ­ных сладостей зубы портятся.

Самый противный день был понедельник: вставать в семь утра, мыться ледяной водой из умывальника... Бр-р-р!.. И айда на занятия. Кроме балета и фортепиано, у нас ведь были и обычные предметы, как в других шко­лах: математика, история, география, литература, фран­цузский. Я был хорош по математике. И учитель у нас по математике был отличный. Ему было лет сорок пять (мне тогда казалось, что он уже глубокий старик), хо­роший, добрый человек. В старших классах его изводи­ли, нравилось им это, видите ли. Был там такой дурак, клоуна из себя корчил: всегда измазанный чернилами, кривляющийся и наглый. Показывал учителю язык, а все смеялись. Математик от этого плакал, нам его жал­ко было. А мы, младшие, над ним никогда не смеялись, у нас дисциплина была хорошая.

История, литература — это я любил меньше. Лите­ратура казалась мне длинной такой штукой, сразу все­го не узнаешь. Мы учили наизусть Пушкина, Лермонтова, Грибоедова. Раньше мне казалось — тут же все забываю. А теперь, спустя столько десятилетий, оказа­лось — я много помню! А еще я любил Закон Божий. Чайковский, когда учился, тоже любил больше всего Закон Божий.

По классическому танцу мы занимались у Самуила Константиновича Андрианова. Красивый был мужчи­на, рослый, замечательный педагог. Но мы у него не­много учились, Андрианов умер совсем молодым, от скоротечной чахотки, которую тогда не умели лечить. Андрианов и сам ставил балеты; мне казалось тогда, что интересные. На нас он смотрел, конечно, как на козя­вок. Андрианов был замечательный Зигфрид в «Лебе­дином озере».

Бальные танцы нам преподавал Николай Людвигович Гавликовский. Это дело мне тоже очень нравилось. Он нас учил старинным вещам: паспье, шассе и, конеч­но, мазурка, полонез.

У нас была настоящая классическая техника, чис­тая. В Москве так не учили, там балетных воспитыва­ли совершенно по-другому. У них, в Москве, все боль­ше по сцене бегали голые, этаким кандибобером, мус­кулы показывали. В Москве было больше акробатики. Это совсем не императорский стиль. Оно и ясно — ведь это у нас жил государь. Петербург — это Версаль. Иль-де-Франс! Чайковский, хоть и жил в Москве, и преподавал там (его имели глупость не пригласить преподавать в Петербургскую консерваторию, так он устроился в Московскую), а Москвы не любил, назы­вал ее чужим городом.

Волков: Чайковский писал своему многолетнему патрону и постоянному адресату Надежде фон Мекк: «Какой Петербург, сравнительно с Москвой, музыкаль­ный город! Я каждый день слушаю здесь музыку. В Мос­кве ничего подобного нет».

Баланчин: Ну конечно! В Петербурге больше люби­ли музыку, чем в Москве.

Волков: В письмах Чайковского бесчисленные жа­лобы на Москву отыскать нетрудно: Москва наводит на Чайковского «тоску и уныние»; в Москве, по его мне­нию, слишком много нищих на улицах (московские нищие, по словам Чайковского, «отравляли совершен­но» его пешие прогулки); летом Москва «совершенно необитаема»; она «душна, пыльна и противна». И на­конец, Чайковский бесконечно жалуется на отврати­тельную вонь, стоящую на московских улицах.

Баланчин: Ну, это уж он преувеличивает, пожалуй. Я в юности бывал иногда в Москве, приезжал туда Впе­чатление от Москвы у меня было, помню, такое: ши­карная! Большая! Колоссальная! Выглядит как русская дама, которая сделалась королевой. И ее разодели — она в шелку, в мехах, бриллиантах. Москва — красивая, дородная женщина.