Каталог статей

                                                                                        

Баланчин: В России всегда любили своих слуг. По­этому я не удивляюсь, что Чайковский писал своему слуге аффектированные письма. Здесь, на Западе, к слу­гам куда более холодное отношение. Восточные люди со своими слугами вообще не разговаривают. Ему слуга что-нибудь говорит, он слушает, но не смотрит, не реа­гирует, только пальцем иногда покажет. Или так — гла­зами — и все! В Штатах иногда видишь: господа даже к животным лучше относятся, чем к слугам своим.

Кстати, Чайковскому, я знаю, нравились кошки и собаки, но дома он держал только одну собаку, кото­рую выучил разным фокусам. У Стравинских, когда они жили в Калифорнии, было два кота — Васька и Панчо. Васька был фаворит и добился, чтобы второго кота вы­турили. Васька ни с кем не хотел делить Стравинского. У меня была одна кошка, Мурка, хорошая. Я ее тоже выучил разным фокусам. Кошечки мне всегда нрави­лись. Кошечка — милый человек, она все понимает, но не любит, когда кругом много народу, не любит, чтобы ее теребили, тревожили. А когда остаешься с кошкой один, тогда она замечательная! В кошках, мне кажется, меньше холопства, угодничества, чем в собаках. Они независимые, гордые. Красивая женщина похожа на кошечку и на лошадь. Когда красивые женщины бега­ют, когда ходят — тогда они похожи на лошадей, заме­чательных. А когда ложатся спать, тогда на кошечек.

Теперь я люблю ходить смотреть на лошадей, люб­лю скачки. А в юности, в Петербурге, на скачки не хо­дил: на ипподром надо было ехать на извозчике, у меня на это денег не было, не говоря уж о том, чтобы делать ставки. Чайковский был азартный человек: любил скач­ки, любил играть в карты на деньги. В Петербурге увле­кались азартными играми. Это холодный город, ветре­ный, а игра согревает кровь. В своей опере «Пиковая дама» Чайковский написал замечательную музыку для сцены карточной игры. Стравинский, тоже азартный человек, написал целый балет «Игра в карты», в кото­ром танцоры изображали карты в игре в покер. Я по­ставил этот балет на сцене Метрополитен.

Волков: Из утомительного путешествия Чайковский возвращается домой и с удивлением записывает: «Вме­сто ничем не смущаемой радости и спокойствия я ис­пытываю неопределенную грусть, неудовлетворенность, даже тоску и (что всего курьезнее) беспрестанно лов­лю себя на том, что вот хорошо бы было куда-нибудь уехать... Работа есть, погода чудная, одиночество я все­гда любил и всегда к нему стремился, и при всем том я чувствую себя если не несчастным, то печальным и чего-то ждущим». В такие моменты в деревенской жизни, которую Чайковский так любил, его раздражают даже мелочи: например, не с кем вечером сыграть в карты.

Баланчин:О, как хорошо я понимаю Чайковского: когда с людьми, то хочется одному побыть, думаешь —так лучше будет, а как остаешься один — печаль охва­тывает. Жуткая печаль! Отчего так — не знаю. Кажет­ся, будто родные кругом тебя, те, с кем давно хотелось побыть вместе. А потом понимаешь, что их нет. Иногда начинаешь мысленно с ними говорить о чем-то. И ка­жется, будто они слышат и отвечают. А другим людям об этом рассказать нельзя.

Раньше, когда я молодой был, в моменты тоски со­зывал друзей. Мы по ресторанам не ходили, а я сам го­товил, причем не по рецептам, а по воспоминаниям — по вкусу и запаху детских лет. В России у нас были слу­жанки, которые готовили; мать готовила замечательно. Я еще помню вкус тех блюд! И конечно, помню то, что я пробовал, нюхал, едал повсюду. Хоть и без рецептов, а получается у меня вкусно. Единственное, я не всегда уве­рен с плитой, какой она жар дает и сколько времени еду в ней держать. Тут надо пробовать несколько раз, экспе­риментировать, и только тогда решить. Это похоже на балет: там тоже надо пробовать — немножко жару, не­множко холоду, немножко того подсыпать, немножко этого подбавить, перца там или соли. В балете, как и в кулинарном искусстве, результат зависит от опыта, уве­ренности в себе и интуиции. И еще — от везения.

Волков: Склонный к самоанализу Чайковский при­знавался, что не может усмотреть в своих поступках никакой иной логики, кроме эмоциональной, и заклю­чал: «Мне кажется, что я обречен целую жизнь сомне­ваться и искать выхода из противоречий». Когда чита­ешь дневник или письма Чайковского, иногда может показаться, что вот-вот под давлением внешних событий и внутренних импульсов личность композитора распадется. Но каждый раз Чайковский находит в себе силы преодолеть кризис. Главный стимул для него, ко­нечно, работа, сочинение музыки. Но что заставляет Чайковского встречаться с людьми, искать контактов с издателями, исполнителями, самому дирижировать, — говоря словами Чайковского, «накладывать на себя ярмо»? «Ответ простой, — объясняет он, — все это я проделываю, ибо считаю своим долгом. Я нужен, и, пока жив, надо эту нужду удовлетворять».

Баланчин: Конечно! Пока у композитора есть силы, он должен все это делать! И Стравинский делал то же самое! И у нас то же самое, в нашем балете: нужно ез­дить повсюду, интервью давать, на приемы ходить. Ведь это же все ужасно утомительно. А потом думаешь: ведь это для театра нужно, значит, это важно, это хорошо. И потом, в этом есть такое русское: «я должен!» Чув­ство долга — это русское, как у Льва Толстого, у Досто­евского. Русский человек ощущает, что он какую-то миссию выполняет. Вот Чайковский — он же совершен­но не светский человек, но он общественный человек, он гражданин. Большая разница между светским чело­веком и общественным. Чайковский считал, что его музыка нужна. Значит, он старался, пока жив, ее объяс­нить, чтобы она стала понятней. Это и есть ощущение долга перед музыкой. Оно идет от сильного религиоз­ного чувства. Ты знаешь, что так нужно сделать, и вы­полняешь, потому что веришь в это.

Я знаю, как вера примиряла Стравинского с жиз­нью. То же самое, видимо, испытывал и Чайковский.

Чайковский сам описал один такой случай. Крайне взволнованный неприятностями, он бродил по Петер­бургу и зашел помолиться в храм Христа Спасителя. Молитва, запах ладана, священник, читающий Еванге­лие, — все это успокоило его. С Чайковским такое слу­чалось, случалось не раз.

И конечно, Чайковский был монархистом и патри­отом. Он любил Государя, а о другом и слушать не хо­тел. Чайковский не был шовинистом, но когда русские воевали с турками, он так переживал за Россию, что даже сочинять не мог. Он читал газеты, следил за пос­ледними политическими новостями. Он спорил с дру­зьями о политике. Люди воображают, будто компози­торы все время думают только о музыке, о прекрасных вещах. Это ерунда, конечно! Мы со Стравинским часто говорили о политике. Особенно после нескольких сто­почек водки.