Каталог статей

Волков: «Чтение есть одно из величайших блаженств», — писал Чайковский. Он, по собственным словам, «погло­щал» многочисленные книги и журналы: «Читаю я ис­ключительно вечером и иногда зачитываюсь довольно долго. Это дурно для глаз, но что, же делать? Днем я чи­таю только во время моих repas¹. ⁽¹. Еда, трапеза (фр.).) Это я ужасно люблю, хотя где-то читал, что будто это нездорово».

Баланчин: Он Пушкина любил и Лермонтова. Это два гениальных поэта! Чайковский для меня — это Пуш­кин в музыке: мастерство, стройность, царственность. И элегантность, танцевальность. Пушкин лучше всех писал о балете. А Лермонтов — это другое: стих гремит, все яркое, эмоциональное. Лермонтов — русский ро­мантик. Он и жизнь прожил короткую, романтичную. Лермонтову было только двадцать шесть, когда его зас­трелили на дуэли.

Волков: Кумиром Чайковского был Лев Толстой: «Толстого я бесконечно читал и перечитывал и считаю его величайшим из всех писателей на свете бывших и существующих теперь... Его одного достаточно, чтобы русский человек не склонял стыдливо голову, когда пе­ред ним высчитывают все великое, что дала человече­ству Европа». Чайковский плачет над сочинениями Толстого: «"Смерть Ивана Ильича" мучительно гениальна.. У Толстого никогда не бывает злодеев, все его действу­ющие лица ему одинаково милы и жалки... Гуманность его бесконечно выше и шире сентиментальной гуман­ности Диккенса и почти восходит до того воззрения на людскую злобу, которое выразилось словами Иисуса Христа: "Не ведают бо, что творят"».

Баланчин: Мне, как и Чайковскому, всегда больше нравился Толстой, чем Достоевский. (Русские, когда соберутся, очень любят решать, кто гениальнее — Пуш­кин или Лермонтов, Толстой или Достоевский.) Чай­ковский говорил, что Достоевский — гениальный, но антипатичный ему писатель. Толстого он считал почти богом, но как человек Толстой ему был не слишком симпатичен: при встрече Толстой с места в карьер зая­вил Чайковскому, что Бетховен бездарен. Чайковский изумился, но промолчал. Зато с Чеховым Чайковский очень подружился, они вместе задумали писать оперу на сюжет Лермонтова, но не вышло дело. Чехова я тоже очень люблю, он грустный, но не сентиментальный. Другим писателям это не удается.

И конечно, Чайковский много читал по-немецки и по-французски, он эти языки знал свободно. В России все воспитанные, благородные люди знали немецкий и французский. И Пушкин читал по-французски, и Тол­стой. Тургенев даже писал по-французски. Чайковский читал Шопенгауэра и Спинозу по-французски, а стихи Гете — по-немецки.

Волков: Чайковский восторгался Мопассаном; об Эмиле Золя записал в дневнике, что ненавидит «этого скота», несмотря на весь его талант; о «Даме с камели­ями» Дюма-сына (ставшей основой для «Травиаты» Верди) отзывался так: «Каким образом, когда есть Го­мер, Шекспир, Пушкин, Гоголь, Толстой, Данте, Бай­рон, Лермонтов, образованный музыкант может выб­рать творение г. Дюма-сына, изображающее похожде­ния продажной девки, хотя и с французской ловкос­тью и savoir-faire¹⁽¹. Сноровка (фр.).⁾ , но, в сущности, ложно, сентимен­тально и не без пошлости?»

Баланчин: Чайковский очень любил Гофмана; в Рос­сии Гофман всегда был в почете. Из других немцев — Гете, Шиллера. Их тоже русские очень уважают. Мы в школе проходили и Гете, и Шиллера — в превосход­ных переводах Лермонтова. Пушкин больше перево­дил французов — они ему были ближе. Вообще, в Рос­сии всегда с жадностью следили за всеми западными новинками: и в литературе, и в живописи, и в музыке. Особенно силен этот интерес к новому был в Петер­бурге, недаром его называли «окном в Европу». В Мос­кве любили хорошо поесть и поспать, любили жирную еду и мягкие перины. В Петербурге люди были поджа­рые, легкие на подъем, им нравилось путешествовать.

Волков: Путешествуя, Чайковский любил читать. Но он мог делать это, только когда был спокоен; в ми­нуты тоски книга отбрасывалась. Вот он читает в по­езде, везущем его в Берлин, но вдруг вспоминает о сво­ем племяннике Бобе Давыдове: «Я так жаждал уви­деть тебя, услышать твой голос, и это казалось мне таким невероятным блаженством, что, кажется, отдал бы десять лет жизни (а я жизнь, как тебе известно, очень ценю), чтобы ты хоть на секунду появился. Про­тив этого рода тоски, которую вряд ли ты когда-ни­будь испытал и которая мучительнее всего на свете, у меня одно только средство — пьянство. И я выпил между Эйдкуненом и Берлином невероятное количе­ство вина и коньяку».

Баланчин: Ну конечно, как я и говорил! Чайковс­кий любил выпить! Ему Берлин, кажется, не очень нра­вился...

Волков: Чайковский писал своему издателю: «Я в душе echter Russe^{1 (1}. Настоящий русский (нем.).⁾ , и, вероятно, на этом основании не­мец мне противен, чужд, тошен, мерзок. Я отдаю им справедливость: я удивляюсь берлинскому порядку и чистоте, люблю дешевизну и доступность удовольствий там, нахожу превосходным Берлинский зоо — и все-таки не могу выдержать немецкого воздуха более двух дней».

Баланчин: А мне Берлин очень понравился, когда мы первый раз туда приехали в 1924 году, прямо из Рос­сии. В России жить было невозможно, ужас был — не­чего есть, здесь люди даже не понимают, что это та­кое. Мы все время были голодные. Мы мечтали уехать куда бы то ни было, лишь бы убежать. Ехать или не ехать — у меня на этот счет никогда не было ни малей­шего сомненья. Никакого! Никогда не сомневался, все­гда знал: если только будет возможность — уеду! Мы сколотили маленькую балетную труппу — Лида Ива­нова, Данилова, Ефимов и я с Тамарой Жевержеевой, долго выбивали разрешение у властей — поехать в Ев­ропу, показать там новый русский балет. Это было труд­но, но нам как-то удалось доказать властям, что это бу­дет хорошо для пропаганды. Когда мы были уже в Бер­лине, из Москвы телеграмму прислали, чтобы мы воз­вращались. Но мы на эту телеграмму никакого внима­ния не обратили, очень просто.

Волков: В первое же свое заграничное путешествие молодой Чайковский отправился в Париж; город ему понравился и в этот приезд, и в последующие: «Здесь хорошо во всякое время года. Нельзя описать, до чего этот Париж удобен и приятен для жизни и как прият­но можно здесь проводить время человеку, имеющему намерение веселиться. Уже самое гулянье по улице и глазенье на магазины в высшей степени занимательно. А, кроме того, театры, загородные прогулки, музеи — все это наполняет время так, что и не замечаешь, как оно летит».

Баланчин: Чайковскому, конечно, было хорошо в Париже, потому, что у него были деньги. В Париже при­ятно жить, если ты при деньгах. Но если ты бедный — тогда другое дело. Ведь Париж — не очень-то уютный город, там не во всякое время года приятно. Если в Па­риже плохая погода — когда холодно или, наоборот, жарко, тогда жить в этом городе очень неприятно. Бед­ные французы, клошары жалуются: им зябко. Конечно, если кто в Париж прямо из России приехал, тому в Париже не так холодно, не так страшно. Мы, русские, знаем, как с холодом справиться. А француз — он не­много мерзнет.

Париж я, правду говоря, не очень хорошо узнал, потому, что я там бедный был, в Париже. Мы у Дяги­лева совсем мало денег зарабатывали, и несчастные деньги эти тратили на еду. Бедно жили — точно как в опере «Богема» показывают. Просто не было денег хорошо повеселиться! Но мы об этом не жалели, не думали. Сначала захочется чего-нибудь крепкого, ли­керу какого-нибудь, а потом подумаешь: ах! какая га­дость! А чего бы чайку не попить? Начинаешь рассуж­дать: нет, ликер слишком крепкий, а вкус — ни то ни се. А вот чайку попить будет замечательно! Я читал, что Чайковский в молодости, когда без денег оставал­ся, ходил в трактир в Петербурге, на Невском проспек­те, и там налегал на чай. Чай тогда был недорогим удо­вольствием, всего пять копеек за стакан. И Стравинс­кий, хотя мы с ним выпили немало водки, чай почи­тал. Чай — великая вещь, помогал нам выжить в Па­риже. И было отлично: пили чай и веселились. Когда в Париже денег нет — соблазнов меньше. Монте-Кар­ло — другое дело, там были и соблазны, и деньги, там мы жили неплохо.

Волков: В Ницце Чайковский тосковал: «Разумеет­ся, бывают минуты приятные, особенно когда утром под лучами палящего, но не мучительного солнца си­дишь утром у самого моря один. Но и эти приятные минуты не лишены меланхолического оттенка Что же из всего этого следует? Что наступила старость, когда уже ничто не радует. Живешь воспоминаниями или

надеждами». Это написано человеком, которому испол­нился тридцать один год.

Баланчин: В Ницце же ничего нет! Там даже у моря неинтересно. Так, походить медленно по пляжу, это, может быть, очень хорошо. Но ненадолго, ненадолго. Я это знаю — длинное побережье, местные живут все за счет туристов. А как только туристов поменьше, так ресторанчики все пустеют, уже не то, не то.

Ницца — это типичный курорт, там жить долго невозможно, там и молодой человек себя как старик почувствует. Я в Ниццу к Стравинскому приезжал, у него там вилла была. Чудный сад, тихо, много цветов, они пахнут — немножко приторно, одуряюще. Аню­тины глазки там были, анемоны, гвоздики. А погово­рить не с кем. Стравинский тогда женат был на ста­рой даме, она гораздо старше его была. Сидела с ним рядом такая старушка. Вот стол у Стравинских накрыт: первым за столом священник, отец Николай, потому что Стравинский был очень религиозный, он за это держался. Жена у него тоже была глубоко верующая. Дети сидят, похожи до ужаса друг на друга: Светик на Федю, Федя на отца. Все сидят за столом и жуют ка­кой-то салат, потом спагетти и так далее. Все лица оди­наковые, и Стравинский в них себя видит. Разве это интересно — все время на себя смотреть? Я думаю, что нет.

И потом, мне всегда казалось, что жена ему меша­ет. Хоть Стравинский мне и говорил часто, что брак для него — вещь священная. Он с женой не разводился. Когда она умерла, только лишь тогда женился во второй раз. А все-таки жизнь в Ницце была Стравинскому чужой, он к ней не принадлежал. Не на что смотреть!

Волков: В Риме Чайковский слушает пение «моло­дого кастрата с великолепным голосом»: «Впечатление двоякое: с одной стороны, я не мог не восхищаться изу­мительным тембром этого голоса, с другой же — вид кастрата внушает мне и жалость, и некоторое отвра­щение». Рим Чайковскому не очень понравился, по крайней мере в первые приезды: «Все памятники ста­рины и искусства, разумеется, поразительны, но как город Рим показался мне мрачным, довольно безжиз­ненным и скучным. В Неаполе можно с большим инте­ресом бродить по улицам, наблюдая и всматриваясь в людей и нравы. В Риме я пробовал бродить, но, кроме скуки, ничего не испытал».

Баланчин: Рим, как это ни странно, невеселый го­род. Может быть, когда-то в нем было весело — давно, много столетий назад. А теперь только архитектура ос­талась. И ходишь по какому-то городу-призраку, в ко­тором была жизнь пятьсот или тысячу лет назад.

Волков: Русские обычно бывали в восторге от Вене­ции, но не Чайковский: «Венеция такой город, что если бы пришлось здесь прожить неделю, то на пятый день я бы удавился с отчаяния. Все сосредоточено на площа­ди Святого Марка. Засим, куда ни пойдешь, пропада­ешь в лабиринте вонючих коридоров, никуда не при­водящих, и, пока не сядешь где-нибудь в гондолу и не велишь себя везти, не поймешь, где находишься. По Canale Grande проехаться не мешает, ибо дворцы, двор­цы и дворцы — все мраморные, один лучше другого, но в то же время один грязнее и запущеннее другого. Сло­вом, совершенно как обветшалая декорация из I акта "Лукреции" Доницетти».

Баланчин: Да, правильно! Легенда о Венеции — со­здание туристов. Если люди живут в безобразном мес­те и вдруг попадают в Италию, в Венецию, там же ин­тересно: входишь в собор, под своды, там темно, ка­кие-то статуи стоят. Необычно! Или каналы: вы плы­вете в гондоле, а канал разветвляется. Тоже интерес­но. А если жить в Венеции постоянно, то привыкаешь — подумаешь, эка невидаль, каналы здесь, каналы там. Вода грязная, иногда даже воняет сильно. Для некото­рых в этой вони — самое главное очарование Венеции. Дягилеву, например, нравился вонючий запах, он гово­рил мне об этом.

В Венеции Дягилев и Стравинский похоронены рядом. Говорят, Дягилев всю жизнь воды боялся, пото­му что цыганка предсказала ему, что он на воде умрет, а он умер в Венеции, которая конечно же на воде сто­ит. Но я в эти рассказы не верю. Дягилев мог бы точно так же и в Париже умереть, и что тогда осталось бы от этой легенды? Нет, это все ерунда!

Я знаю, что Стравинский очень любил Венецию, жил там все время. Я не могу себе представить лучшее место для его могилы, чем Венеция. Где же иначе его было хо­ронить — на русском кладбище в Париже? Кто бы туда стал ездить? А кладбище на Сан-Микеле в Венеции — такое красивое маленькое место, и все там бывают.

Волков: Чайковский в восторге от Вены, ему нра­вится Швейцария...

Баланчин: В Вене — жизнь, это жизненный город! Деловитые студенты ходят, видно, что люди заняты. Это не то что Париж, в котором впечатление, будто все от­дыхают. Поэтому Париж хоть и красивый город, а мне не нравится. А в Вене — много серьезной музыки и жизнь идет настоящая. То же самое и Швейцария: спо­койное, очень милое место, но люди там не расслабле­ны, не на вечном отдыхе. Конечно, в Швейцарии при­ятно отдохнуть, но там горы придают энергию. Вый­дешь на улицу, захочется куда-нибудь прогуляться — отправляешься в горы. И хорошо делается! Конечно, одному скучно; но одному, если сидишь без дела, везде скучно.

Волков: Где бы Чайковский ни путешествовал, его всегда тянуло обратно в Россию: «Русская природа мне бесконечно более по душе, чем все хваленые красоты Европы». Чайковский написал это в последний год сво­ей жизни, но и двадцатью годами раньше мы находим в его дневнике запись, сделанную в швейцарских горах: «О милая родина, ты во сто крат краше и милее этих красивых уродов гор, которые, в сущности, не что иное, как окаменевшие конвульсии природы». Кажется, буд­то свои, отечественные горы нравятся Чайковскому больше; он с восторгом описывает путешествие на Кав­каз, в Тифлис (где его брат был высокий государствен­ный чиновник): «Знаменитое Дарьяльское ущелье, подъем в горы, в сферу снегов, спуск в долину Арагви — все это изумительно хорошо, и притом до того разнооб­разны красоты этого пути! То испытываешь нечто вроде страха и ужаса, когда едешь между высочайшими гранитными утесами, у подошвы которых быстро и шум­но течет Терек, то попадаешь в только что расчищен­ный между двумя снежными стенами путь и прячешь­ся в шубу от пронизывающего до костей холода...» Тиф­лис Чайковскому тоже очень понравился, он сравнивал его с Флоренцией: южный климат, оригинальная архи­тектура. Чайковский особо отмечает, что побывал в местной восточной бане.

Баланчин: Я ведь хоть и грузин, а родился в Петер­бурге; в Грузию, в Тифлис, первый раз поехал в 1962 году, перед концом нашей гастрольной поездки в Со­ветскую Россию. Кавказ — это, конечно, грандиозно, я понимаю. Это не то что швейцарские горы — там мило, какие-то ресторанчики, но все это не то. Нет такого величия и страха. Ничего не могу сказать о восточной бане, никогда в ней не был. Когда я был маленький, у нас в Финляндии была своя баня — специально пост­роили русскую деревянную баню, как в деревнях быва­ет. Внутри было страшно жарко. Мне не нравилось. Маленьким не нравится, когда жарко. Баня была пар­ная, с двумя дверьми: сначала раздевалка, потом отде­ление не слишком жаркое, потом парилка, где из шаек плескали воду на камни. В парилке как начнут кричать: «Ну, подбавьте еще пару!» — так я выскакивал вон.

А Тифлис я как следует так и не посмотрел. Как-то было скучно, затхло. В городе ведь не только архитекту­ра важна — надо, чтобы и люди были веселые. Город людьми одевается! Тогда он изнутри светится, а не толь­ко снаружи. А так — ни то ни се. Потом, люди с нами боялись встречаться, потому что с нами ведь все время официальные лица были. Нас водили, показывали нам всё, а людям к нам подходить запрещали.

Волков: Чайковский был в восторге от Америки, куда он поехал в 1891 году выступать как дирижер на открытии Карнеги-холл. Отплыл он туда на «колоссаль­нейшем и роскошнейшем» пароходе. Приключения начались сразу: один из пассажиров решил покончить жизнь самоубийством и, прыгнув за борт, утонул. Чай­ковский наблюдает за своими попутчиками-эмигран­тами из Эльзаса: «Эмигранты вовсе не имеют печаль­ного вида. Едет с нами шесть кокоток низшего сорта, законтрактованные одним господином, специально этим занимающимся и сопровождающим их. Одна из них очень недурна, и мои приятели из второго класса все поочередно пользуются ее прелестями». Затем на Чайковского напала морская болезнь, а по прибытии в Нью-Йорк его замучили таможенные и паспортные формальности.

Нью-Йорк Чайковскому понравился: «Очень кра­сивый и очень оригинальный город; на главной улице одноэтажные домишки чередуются с домами в 9 эта­жей... Великолепен Центральный парк. И замечатель­но, что люди моих лет помнят очень хорошо, когда на его месте паслись коровы». Музыканты и публика встре­тили Чайковского восторженно, и он счастлив: «Я здесь птица гораздо более важная, чем в Европе. Американс­кая жизнь, нравы, порядки — все это чрезвычайно ин­тересно, оригинально, и на каждом шагу я натыкаюсь на такие явления, которые поражают своей грандиоз­ностью, колоссальностью размеров сравнительно с Европой. Жизнь кипит здесь ключом, и хотя главный ин­терес ее — нажива, однако и к искусству американцы очень внимательны... Нравится мне также комфорт, о котором они так заботятся. В моем номере, так же как и во всех других номерах всех гостиниц, имеется элек­трическое и газовое освещение, уборная с ванной и ва­терклозетом; масса чрезвычайно удобной мебели, ап­парат для разговора с конторой гостиницы в случае на­добности и тому подобные не существующие в Европе условия комфорта».

Баланчин: Замечательно! Все правильно. Во-первых, Чайковский правильно заметил, что американцы и о бизнесе не забывают, и об искусстве. И насчет комфор­та — также и в мое время в Америке в этом смысле го­раздо большие достижения были, чем в Европе. В Аме­рике Чайковский впервые узнал, что такое сенсация. К нему со всех Соединенных Штатов стекались пись­ма с просьбой об автографе, и он терпеливо отвечал. И правильно делал. К этой стране надо привыкнуть, она этого стоит.

Я в Америку тоже, конечно, пароходом приехал, но морской болезни у меня не было — ни тогда, ни потом — никогда. У балетных людей не должно быть морской болезни. Если выбирать теперь, чем добирать­ся: пароходом, поездом или самолетом, — я полечу са­молетом, это скорее. С чиновниками в порту и у нас, помню, были неприятности, с бумагами был какой-то непорядок. Нас не хотели впускать в Америку. А я по-английски не понимал. Чайковский тоже по-английс­ки не очень понимал, кстати. Мы даже думали, что придется ехать обратно, в Европу. Но Линкольн Кёрстин все, к счастью, уладил.

Помню запахи порта, портовую жизнь. Нью-Йорк мне сразу очень понравился: люди бодрые, дома высо­кие. Я понимаю шок Чайковского: в Петербурге самый высокий дом был в семь этажей. Мне Америка понра­вилась больше Европы. Во-первых, Европа по сравнению с Америкой маленькая. Потом, в Париже у меня все за­кончилось, никакой работы не было. И люди мне там не нравились — все одно и то же, одно и то же. В Англии тоже было невозможно устроиться. Захотелось в Аме­рику, показалось — там интересней будет, что-то такое произойдет другое. Появятся новые, невероятные ка­кие-то знакомые. Русским всегда хочется увидеть Аме­рику. Мы с детства читали про индейцев, про ковбоев. Я читал «Всадника без головы» Майн Рида, «Последне­го из могикан» Фенимора Купера. Мальчишки любили играть в индейцев. У Чехова есть рассказ о том, как гим­назисты сговорились удрать в Америку и что из этого вышло. Потом, конечно, американские фильмы: уиль­ям Харт, Дуглас Фербенкс, которые лихо прыгали с мо­ста на идущий поезд или перебирались бесстрашно по канату через пропасть. Жизнь в Америке, думал я, бу­дет веселая. Так и оказалось.