Каталог статей

Баланчин: Чайковский обожал. Моцарта. Люди говорят как это могло быть? Ведь они такие разные — Чайковс­кий и Моцарт! А вовсе не нужно быть похожим на того композитора или писателя, которого любишь. Можно быть полной противоположностью — как Глинка и Стра­винский, например. Про музыку Глинки говорят, что она простая, а про Стравинского — что сложная. А Стравин­ский Глинку именно за его классическую простоту и любил! И оперу «Мавра» Стравинский старался напи­сать так же просто, как Глинка — свою оперу «Жизнь за царя».

Волков: Чайковский размышлял: «Может быть, именно оттого, что в качестве человека своего века я надломлен, нравственно болезнен, я так люблю искать в музыке Моцарта, по большей части служащей выра­жением жизненных радостей, испытываемых здоровой, цельной, не разъеденной рефлексией натурой, — успо­коения и утешения».

Баланчин: Теперь, правда, музыковеды говорят, что Моцарт был не такой уж простой и радостный, что у него была запутанная жизнь. Но я думаю, что Моцарт умел ра­доваться. Он любил посидеть с друзьями, поиграть им свои веши: «Вот, слушайте, что я только что сочинил!» А сыграв, мог заплакать: знал, что жить ему недолго. Может быть, поэтому и старался радоваться каждой минуте.

Когда композитор играет свою вещь, он испытыва­ет, я думаю, особое чувство: «я это сделал, сделал сам!» Моцарт мог в голове своей представить сразу целиком всю будущую симфонию! Все мелодии, все аккорды! Чай­ковский такому дару Божию завидовал, я тоже. Я не могу сочинять балеты полностью в уме, от начала до конца. Мне нужно пробовать. Иногда, когда слушаю музыку, я начинаю представлять: вот, думаю, сейчас пойдет в эту тональность, значит, тут может что-нибудь такое про­изойти, а тут такое... А потом думаю: нет, не могу я это поставить. Думаю: может быть, я вообще не подхожу, может, я вообще говно собачье. Вот так! А все равно нужно что-то сделать, потому что публика ждет что-нибудь новое, премьеру какую-нибудь в этом месяце. И делаешь.

Волков: Чайковский комментирует мемуары Глин­ки: «Автор мемуаров производит впечатление челове­ка доброго и милого, но пустого, ничтожного, зауряд­ного. Меня просто до кошмара тревожит иногда воп­рос, как могла совместиться такая колоссальная худо­жественная сила с таким человеческим ничтожеством и каким образом, долго быв бесцветным дилетантом, Глинка вдруг одним шагом стал наряду (да! наряду!) с Моцартом, с Бетховеном и с кем угодно».

Баланчин: Чайковский считал, что Глинка был боль­шой лентяй, мог бы гораздо больше написать, если бы был дисциплинированный человек. Я с этим не согла­сен, Глинка массу музыки написал. Он писал спокойно, не торопясь. Это по тем временам его считали лентяем, когда Римский-Корсаков каждый год по опере писал, массу нот. Глинка сочинил всего две оперы — «Жизнь за царя» и «Руслан и Людмила». «Руслана» я наизусть знаю. Я участвовал в танцах в постановке этой оперы в Мариинском театре. «Жизнь за царя» советские переимено­вали в «Ивана Сусанина». Я только теперь раскусил, ка­кое это замечательное произведение, а в юности больше «Русланом» восторгался. У Глинки много великолепной музыки, которую не очень часто теперь играют. Мы танцевали «Вальс-фантазию» Глинки, танцы из «Русла­на». «Руслан» — это настоящий императорский ампир. Там есть влияние итальянской музыки, Бетховена. Я по­ставил эту оперу в Гамбурге. Дягилев тоже знал «Русла­на» наизусть и жаловался, что на Западе Глинку не по­нимают. Дягилев говорил мне, что читал однажды во французской газете: «Глинка был бы неплох, если бы не заимствовал своих мелодий у Чайковского». Глинка умер, когда Чайковский еще не начал сочинять по-настояще­му! Вот дураки эти критики!

Мой отец, грузинский композитор Мелитон Анто­нович Баланчивадзе, очень любил Глинку, заплатил за первое полное издание писем Глинки. Это было в Пе­тербурге. Я тогда совсем маленький был. Отца даже так и называли — «грузинский Глинка». Он разбогател, вы­играв сто тысяч в государственную лотерею. Отец, когда купил билет, то и не думал его проверять, а мама посмот­рела и говорит: «Кажется, номер правильный!» — и ста­ла посылать отца в государственный банк: «Иди и ска­жи, что это твое». Отец не хотел идти, очень стеснялся. Потом пошел все-таки и говорит в банке: «Посмотри­те, пожалуйста, вот, говорят, что у меня номер правильный». А они: «Ну конечно! Что же вы не приходили? Вы сто тысяч выиграли!» И сразу же ему чек выдали на сто тысяч.

Мама говорила отцу: вот, будут детям деньги на бу­дущее. Но отец все моментально растратил, все роздал друзьям: помогал им открывать грузинские рестораны в Петербурге. Потом он захотел участвовать в большом деле: тигельный завод. Тут отец и пропал: расходы были огромные, выписывали с Запада специальные машины, которых в России не было. Конечно, кругом жуликов было полно. У Чайковского отец тоже разорился: отдал деньги одной авантюристке, которая ему посулила зо­лотые горы. Но у моего отца дело еще хуже кончилось: его за долги посадили на два года в «Кресты», знамени­тую царскую тюрьму. Все эти грузины говорили: «Тебя не могут в тюрьму посадить!» А когда началось рассле­дование, они на него показали: это он, он. И отца поса­дили. Но теперь его в Грузии уважают, играют его му­зыку. Мой младший брат, Андрей Баланчивадзе, кото­рый живет в Грузии, тоже композитор.

Волков: Насколько Чайковский восторгался Глин­кой, настолько он был критичен к Мусоргскому (кото­рый платил ему той же монетой): «Я изучил основатель­но "Бориса Годунова"... Мусоргскую музыку я от всей души посылаю к черту; это самая пошлая и подлая па­родия на музыку».

Баланчин: У Мусоргского есть привлекательные вещи, но многое неинтересно. Иногда думаешь — дай послушаю Мусоргского! А заиграют — и неинтересно. Но я Мусоргского уважаю. Вот Чайковский тоже —

Вагнера уважал, но очень скучал на его операх. Гово­рил, что нельзя четыре часа слушать вместо оперы бес­конечную симфонию. Вот «Волшебную флейту» всегда интересно слушать. Из всех моцартовских опер боль­ше всего я люблю «Волшебную флейту».

Волков: Чайковский одним из первых оценил «Кар­мен» Жоржа Бизе: «Что за чудесный сюжет оперы! Я не могу без слез играть последнюю сцену; с одной сторо­ны, народное ликование и грубое веселье толпы, смот­рящей на бой быков; с другой — страшная трагедия и смерть двух главных действующих лиц, которых злой рок, fatum, столкнул и через страдания привел к неиз­бежному концу. Я убежден, что лет через десять "Кар­мен" будет самой популярной оперой в мире». Чайков­ский написал это в 1880 году.

Баланчин: На «Кармен» никогда не бывает скучно! Я «Кармен» страшно люблю, очень! Эту музыку много раз пытались приспособить для балета, но получалось плохо, потому что в «Кармен» есть история, которую, чтобы люди поняли, надо рассказывать. В «Кармен» надо разговаривать: «Я думаю то-то и то-то». В опере это, может быть, хорошо, но в балете ведь говорить нельзя!

Когда-то в Петербурге я видел очень интересный балет на музыку Бизе — это была не «Кармен», а его «Арлезианка». Его поставил Борис Романов, которого все называли «Бобиша». Танцевала жена Романова, Елена Смирнова, великолепная, красивая женщина. Мне тогда казалось, что я ею безумно увлечен. Она была лет на двадцать старше меня, я был совсем мальчишка.

Я торчал за кулисами Мариинского театра, смотрел, как она представляла цыганку, за которую схватываются насмерть двое испанцев. Бобиша Романов поставил очень — по тем временам — эротическую вещь. Но он не претендовал на то, что это — «Кармен». Это была просто эффектная, очень развлекательная миниатю­ра, вроде тех, что позднее стал ставить Касьян Голейзовский.

Я не против сюжета в балете, все зависит от того, как это сделано. Петипа брал сюжеты, под которые лег­ко ставить танцы. А в «Кармен» то, что они поют, на танцы нельзя переложить. Никто ничего не поймет.