Цели: ввести и обосновать представление о специфике человеческого движения, которое является чем-то большим, чем движение в физическом мире; познакомить с основными подходами к изучению движения и танца: философским, эстетическим, социологическим, когнитивным, семиотическим; дать теоретические средства для анализа двжения в искусстве и повседневной жизни; сформировать навыки «прочтения» своих и чужих движений. Курс рассчитан на будущих философов, культурологов, религиоведов, историков, психологов, семиотиков.
Русско-японская война. — Преображенская. — Турне по провинции. — Странный прием в Варшаве
Во время Русско-японской войны 1905 года представления в
Эрмитаже, естественно, прекратились, но жизнь театра текла по-прежнему. В
нашем мирке батманы, антраша и пируэты оставались для нас явлениями
первостепенной важности; удобно устроившееся в укрытии, искусство совсем
не замечало собирающихся грозовых туч. В зрительный зал извне проникали
лишь глухие отзвуки далекой войны, пустующие кое-где кресла партера
напоминали, что офицеры ушли на поля сражений. В антрактах посылали за
последними сводками. Едва закончилась эта ужасная война, как в стране
разразились новые бедствия. Но наш тесный мирок был по-прежнему погружен
в свои собственные дела и теперь с нетерпением ожидал бенефиса
Преображенской.
Нелегким был ее путь к успеху. Она начинала как танцовщица
кордебалета и постепенно, шаг за шагом поднималась к вершине. Своей
виртуозностью танцовщица была обязана своему учителю Чекетти, а
возможно, в еще большей мере своему непоколебимому мужеству. Чекетти по
утрам был занят в училище, Преображенская днем репетировала, а вечерами
выступала в театре, принимая участие не только во всех балетах, но и
почти в каждой опере, где присутствовали танцевальные дивертисменты. И
только по окончании спектакля она шла на урок к маэстро, заканчивавшийся
поздно ночью. Артисты очень уважали ее за настойчивость и любили за
мягкий характер. Всех радовали ее успехи.
Преображенская назначила свой бенефис на 9 января. Я не
принимала участия в спектакле и сидела в партере. Балерина выбрала свой
шедевр «Капризы бабочки». Перед последним актом по театру поползли
тревожные слухи: в городе вспыхнули волнения, толпы народа ворвались в
Александрийский театр и сорвали спектакль, теперь они направляются к
Мариинскому. Началась паника, и театр быстро опустел, но на сцене как ни
в чем не бывало продолжалось представление. У нас была хорошая
дисциплина, которой предстояло подвергнуться еще более суровым
испытаниям в будущем. По окончании спектакля я прошла за кулисы, где все
артисты поспешно одевались, торопясь поскорее добраться домой. Я жила
неподалеку от театра; у артистического подъезда меня ждал Лев.
Я никогда не любила театральных карет и пользовалась ими только
в дождливые дни. Они развозили артистов в разные концы города, так что
поездка занимала в два раза больше времени, чем прогулка пешком. К тому
же у меня была страсть бродить по улицам и заглядывать в окна, были и
любимые уголки в нашем районе, которые я знала как свои пять пальцев.
Каждое из этих мест вызывало во мне свои ассоциации. Еще ребенком я
выдумывала истории о людях, живущих в этих домах, и дополняла их все
новыми и новыми подробностями во время каждой прогулки. В одном из
переулков за церковью Михаила Архангела стоял деревянный дом, его ворота
с панелями и пилястрами венчали две урны; небольшой архитрав и карнизы
над окнами были украшены резными гирляндами, пронзенными стрелой. Это
место носило грустное название — Упраздненный переулок. Окна нижнего
этажа находились почти на уровне земли; за последним окном, склонившись
над работой, сидела юная швея, еврейка с грустными глазами и кожей
белой, словно камелия. Я проходила мимо так часто и смотрела так
пристально, что в конце концов мы стали улыбаться и кивать друг другу.
Однажды я не нашла ее на привычном месте; и больше она не появлялась.
Тогда я придумала про нее такую историю: она влюбилась в христианина,
они обо всем сговорились, она собиралась отречься от своей веры, но отец
узнал о ее планах, проклял ее и выгнал из дома...
Несколько в стороне находилась лавчонка, где мы когда-то
покупали грошовые книжки и где однажды я приобрела предмет своих
вожделений — коробку, оклеенную бахромой из китайской шелковой бумаги.
Теперь я иногда делала крюк и заходила сюда, чтобы посмотреть на свои
фотографии, которые здесь продавались. Я любила заходить сюда и в
некоторые другие любимые мною места по дороге в театр, чтобы преодолеть
страх сцены, это успокаивало меня и возвращало душевное равновесие.
В ту ночь мы благополучно добрались до дому. Улицы были
спокойными и пустынными. Лева рассказал мне все, что знал об этом
страшном дне: этим утром священник Гапон повел рабочих к Зимнему дворцу,
чтобы вручить царю петицию. Если бы император был в городе, трагедию,
возможно, удалось бы предотвратить.
Брат Лидии Егорушка, тоже танцовщик, организовал для нас в то
лето турне по провинции. Он был на много лет старше Лидии и заменял ей
опекуна. По отношению ко мне он проявлял такую же грубоватую нежность,
как и по отношению к сестре, но мы обе его немного побаивались. До
начала провинциального турне он отвез нас в Варшаву, где один из полков
праздновал свой юбилей. Мы танцевали в Большом театре; когда я стала
выполнять пируэты, с галерки, занятой солдатами, вдруг раздался взрыв
смеха. И так каждый раз, когда я становилась в арабеск, взрыв смеха
сотрясал стены театра. К концу спектакля я слышала только подавленные
смешки. После спектакля устроили банкет, и я, воспользовавшись случаем,
спросила сидевшего рядом офицера, что так развеселило солдат. Оказалось,
что многие из них не одобряли балета, считая его непристойным, другие
же, больше всех смеявшиеся, проявляли таким образом свое изумление при
виде стоявшего на одной ноге человека.
— Конечно, барышня свое ремесло знает, — сказал один из солдат офицеру. — Но ее, бедняжку, плохо кормят.
— Стоит на одной ноге и вертится как волчок, — хихикнул другой.
Егорушка принимал от нашего имени приглашения и сопровождал нас
на вечера, играя роль дуэньи; когда же он сам куда-нибудь уходил, то
запирал нас на ключ. «Так будет безопаснее, слишком много молодых людей
слоняется поблизости». Мы с Лидией жили вместе в прелестной комнатке
верхнего этажа старомодного отеля «Брюль».
Для летнего турне Егорушка собрал около пятнадцати артистов. Мы
должны были иметь собственные костюмы, некоторые из них мне любезно
одолжила костюмерша Мариинского театра. Эта «ссуда» была произведена
неофициально, и я дала слово хранить все в тайне. На верхнем этаже
Мариинского комната за комнатой были заставлены деревянными сундуками и
корзинами с крышками. Костюмерша разрешила мне выбрать костюмы из
множества тех, что вышли из употребления. Часть из них принадлежала
артистам, о которых я имела лишь смутное представление, а о некоторых и
вовсе никогда не слышала. Я чуть не забыла о цели своего посещения,
погрузившись в размышления о балетах со столь тяжеловесными, но не
лишенными причудливого обаяния названиями. И теперь так же, как и в
детстве, некоторые имена и слова имеют надо мной почти
сверхъестественную власть, они управляют моими действиями необъяснимым
волшебством. Когда была еще ребенком, в одной из книг мне попалось
название Мадагаскар, я часто шепотом повторяла его, оно, казалось мне,
имело все свойства, необходимые для заклинания. Я попросила позволения
заглянуть в корзину с надписью «Роксана, краса Черногории», но ни один
костюм оттуда мне не подошел, пришлось обратиться к балету
«Вознагражденная добродетель, или Лиза, швейцарская молочница», там-то я
и нашла подходящее платье пейзанки (на балетном жаргоне мы продолжали
называть крестьян пейзанами и пейзанками). Некоторые платья мы
изготовили дома сами, мама помогла мне с испанским платьем для «Пахиты».
Я сама связала сетку из золотых ниток, вспомнив, как плела в детстве
гамаки. Наши самодельные творения выглядели, наверное, весьма
примитивно, но я ими дорожила и берегла как зеницу ока. Поскольку
дорожных сундуков у меня не было, я путешествовала, завернув свои
костюмы в пеструю бухарскую шаль.
Судя по программам, наш репертуар мог показаться достаточно
изысканным, но на самом деле балеты шли в сокращенном виде,
приспособленные к скромным возможностям нашей труппы, и представляли
собой весьма жалкое зрелище. В некоторых больших городах встречались
неплохие театры и оркестры, и наши спектакли проходили там довольно
сносно, но, когда мы попадали в захолустные восточные городки, наши
представления носили весьма сомнительный характер. Первая скрипка
Мариинского принимал участие в нашем турне в качестве дирижера.
Поскольку ничего не было организовано заранее, этот мужественный человек
с утра отправлялся на поиски музыкантов; подбор осуществлялся путем
опроса пешеходов на главной улице.
— Вы не играете на каком-нибудь инструменте? — обращался он к кому-нибудь наудачу.
Не многие умели играть, но они часто сообщали, где можно найти
небольшой оркестр, так как в этом районе, население которого составляли в
основном евреи, ни одна свадьба не обходилась без любительского
оркестрика. В Кишиневе спектакль прошел просто ужасно; странные звуки,
издаваемые оркестром (следует принять в расчет волнение), лишь отдаленно
напоминали знакомые мелодии, а время от времени наступала тишина,
нарушаемая только облигато контрабаса и голосом дирижера, напевавшего
мелодию, пока музыканты один за другим не подхватывали ее.
Назначив мне жалованье 25 рублей в месяц, Егорушка подчеркнул
тот факт, что я прежде всего нуждалась в приобретении опыта. И я
действительно получила беспорядочный, но все же опыт. Восторг, который я
испытывала, исполняя партии, недоступные для меня на сцене Мариинского,
не могла испортить даже кричащая безвкусица окружающей обстановки. Я
избавилась от той застенчивости и робости, сковывавших меня на сцене
Мариинского, где мысль о строгих критиках, следящих за моими ошибками,
бросала меня в дрожь. Как бы ни была наивна моя трактовка ролей, я все
же добилась явного успеха в создании образов.
Глава 16
«Мятеж» в балете. — Павлова, Фокин и я во главе «революционеров». — Трагическая гибель Сергея Легата. — Ловат Фрейзер
Осень 1905 года, осень, когда была осуществлена попытка
революционного переворота, я до сих пор вспоминаю как кошмар. Жестокий
октябрьский ветер с моря, холод, слякоть, зловещая тишина. Уже несколько
дней не ходили трамваи. Забастовка стремительно охватывала все новые
предприятия. С тяжелым сердцем возвращалась я поздно вечером с
политического митинга, который мы, артисты, устроили в тот день. Я шла
окольным путем, чтобы избежать пикетов. Мои тонкие туфли промокли, ноги
онемели от холода, мысли путались. То, что мы, артисты, такие
консервативные в душе, настолько преданные двору, скромной частью
которого мы себя ощущали, поддались эпидемии митингов и резолюций,
казалось мне изменой. Митинги устраивались повсюду; самоуправление,
свобода слова, свобода совести, свобода печати — даже школьники
принимали подобные резолюции. С полным сознанием дела (хотя у меня есть
основания сомневаться в этом) или следуя за несколькими вожаками, наша
труппа тоже выдвинула ряд требований и избрала двенадцать делегатов,
чтобы вести переговоры. Среди них оказались Фокин, Павлова и я. Нашим
председателем был танцовщик кордебалета и одновременно студент
университета, человек честный, но ограниченный.
В ту ночь во всем городе погас свет. Я ощупью поднялась по
лестнице; наша квартира была, как всегда, освещена керосиновыми лампами.
Мама встретила меня довольно агрессивно, она была против моего участия в
митинге.
— Не доведут тебя до добра эти митинги, попомни мое слово.
— Дай же ребенку сначала рассказать, что произошло, — вмешался
отец, стремившийся примирить нас, дав мне возможность высказаться.
Стараясь по возможности подробно передавать речи ораторов, я
объяснила, что было принято решение «поднять уровень искусства на
должную высоту».
— Ну и как же вы намерены поднимать его? — задала вопрос мама, сбросив меня с неба на землю.
Во время митинга я сама не могла понять, каким образом выиграет
искусство, если мы добьемся самоуправления. Я не только не испытывала
полной уверенности в правильности наших мотивов, но всей моей любви к
театру, его атмосфере, верности нашему воспитанию была нанесена глубокая
рана. Во время митинга у меня возникло ощущение, будто замышляется
какое-то святотатство, но дар речи покинул меня. В итоге, проявив
малодушие, я подчинилась желаниям остальных. А теперь, словно повторяя
заученный урок, я твердила своим домашним, что мы намерены потребовать
право на самоуправление, право избрать свой комитет, который станет
решать как вопросы творчества, так и вопросы распределения жалованья. Мы
намерены покончить с бюрократизмом в организационных делах. Мои слова
даже мне самой казались пустыми и бессодержательными.
— Итак, ты выступаешь против императора, который дал тебе
образование, положение, средства к существованию. И нечего поднимать
какие-то там уровни. Ты поднимешь искусство на высокий уровень, если
станешь великой актрисой, — заявила мама.
Она была готова использовать свой родительский авторитет и
запретить мне покидать дом, пока все не успокоится. Но тут вмешался Лев.
Хотя, по его мнению, все это было глупостью, но тем не менее он считал,
что я должна была оставаться с друзьями до конца.
— Ты же не хочешь, чтобы она предала своих товарищей, — сказал он матери. — Где же твои принципы?
Услышав подобный аргумент, бедная либералка-мамочка вынуждена
была замолчать. Отец считал, что нужно выиграть время и сделать вид,
будто я заболела. Я решила идти до конца, но чувствовала себя
несчастной.
Резолюция митинга вырабатывалась на квартире у Фокина. Мне
показалось, что привратник, стоявший у парадной двери, бросил на меня
неодобрительный взгляд — ни приветствия, ни фамильярной, но в то же
время уважительной болтовни, которая составляла кодекс bienseance
(Приличие) у - людей подобного рода. Слегка наигранная веселость
присутствующих внушила мне некоторое облегчение; я была почти готова
поверить, что правда на их стороне. Мне пришло в голову, что они не
стали бы рисковать, не имея на то важных причин; и причиной, очевидно,
была справедливость требований. Я продолжала так думать до тех пор, пока
не стали обсуждать требование поднять нам жалованье, мне оно показалось
отвратительным, сильно напоминающим шантаж. Я все еще верила, что смогу
предостеречь товарищей от неверного поступка, и я отозвала Фокина,
чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Мы вышли на площадку лестницы.
Там, с трудом подбирая слова, чувствуя себя униженной оттого, что он
может заподозрить меня в отступничестве, я поделилась с ним своими
сомнениями. Он внимательно выслушал меня. Он никак не развеял моих
сомнений, но в силе его веры, в пафосе его слов я почувствовала большую
искренность.
— Что бы ни случилось, — так закончил он, взяв меня за руку, — я
всегда буду благодарен вам за то, что в критическую минуту вы встали
рядом со мной.
Один за другим приходили опоздавшие, принося свежие новости:
остановились железные дороги; чтобы предотвратить митинг рабочих на
Васильевском острове, развели мосты. Фокин снял трубку, чтобы проверить,
работает ли телефон, — коммутатор молчал. Он продолжал слушать.
— Помехи на линии... Обрывки разговоров... какая-то неразбериха... Больше ничего не слышно.
Два молоденьких танцовщика, почти мальчики, прибежали
раскрасневшиеся и возбужденные; они вызвались быть «разведчиками». Их
искреннее восхищение нашими действиями не позволяло им сохранять
спокойствие.
— Мы видели на улице сыщиков, — взволнованно заговорили они,
перебивая друг друга, — наверняка это сыщики: оба в гороховых пальто, а
на ногах — галоши.
Во все времена было нетрудно определить агентов нашей тайной
полиции — галоши, которые они носили в любую погоду, стали объектом
всеобщих шуток. По сведениям «разведчиков», в Александрийском театре
собирались прервать спектакль, чтобы актеры могли со сцены обратиться к
зрителям.
Весь день прошел в волнении, устроили импровизированный обед, а
вечером решили отправиться в Александрийский театр, чтобы иметь
возможность действовать сообща с драматическими артистами. Там шел
обычный спектакль. Режиссер Карпов отвел нас в комнатку за сценой, где
хранился реквизит для спектаклей на всю неделю, так что она была
завалена сценическими принадлежностями: портретами предков, алебардами,
шлемами и мебелью, но никого там не было. Карпов достал для меня
курульное кресло древних римлян, а сам отошел к веерообразному окну.
— Драматические артисты будут бастовать до тех пор, пока не
удовлетворят все их требования, — быстро проговорил он, посматривая на
часы. Раздался звонок, и он поспешил на сцену, бросив на ходу: —
Помните, мы боремся за почетную свободу. Еще совсем недавно русский
актер был рабом... Теперь настал подходящий момент. Там, наверху,
давайте небо!
Последняя фраза была адресована рабочим сцены. Мы оставили его
занятым повседневной работой. На следующий день мы должны были подать
свою резолюцию начальству. Придя в назначенный час, я встретилась со
своими друзьями-делегатами, расхаживающими взад и вперед по Театральной
улице. Пришедший первым нашел дверь вестибюля запертой, находившийся
внутри швейцар Андрей отказался ее открыть. Нас это возмутило. Когда все
собрались, мы отправились в контору. Теляковский был в Москве, и нас
принял его управляющий. Он с огорченным видом выслушал речь нашего
председателя. Бывший офицер, он щелкнул каблуками, сухо поклонился и без
каких-либо комментариев заявил, что резолюция нашей труппы будет
вручена его превосходительству тотчас же после его возвращения из
Москвы. На этом аудиенция закончилась.
Следующим нашим шагом была попытка сорвать утренний спектакль в
Мариинском театре. Давали «Пиковую даму», где были заняты многие
артисты балета. Моя обязанность состояла в том, чтобы обойти женские
артистические уборные и уговорить танцовщиц не выступать. Подобная
задача была мне неприятна, и мои речи, по-видимому, оказались не слишком
убедительными. Несколько танцовщиц покинули театр, но большинство
отказались участвовать в забастовке. В течение нескольких следующих дней
до нашего сведения довели циркуляр министра двора: наши действия
рассматривались как нарушение дисциплины; тем, кто желал остаться
лояльным, предлагалось подписать декларацию. Большинство артистов
подписали ее, поставив нас, своих делегатов, в затруднительное
положение. Теперь мы уже никого не представляли, но продолжали
собираться то у Фокина, то у Павловой.
— Ну что, доигрались, — сказала мама однажды вечером. — Вы больше не члены труппы.
Она, как всегда, почерпнула информацию у Облаковых. Я считала,
что она права, хотя мы и не получили никакого официального уведомления. В
городе происходили более тревожные, события, чем мятеж нескольких
актеров. 16 октября во время массового митинга, состоявшегося на
Васильевском острове, была провозглашена республика. Что принесет
завтрашний день — аресты или революцию, никто не осмеливался
предположить.
В тот день мы все двенадцать собрались как обычно. В эти дни мы
старались держаться вместе — так было легче переносить неизвестность.
Вдруг позвонили в дверь. Фокин пошел открывать. Через несколько
мгновений он, шатаясь, вернулся в комнату.
— Сергей перерезал себе горло, — сказал он и разрыдался .
Сергей Легат против воли вынужден был подписать декларацию. Будучи человеком чести, он ощущал себя предателем.
— Я поступил как Иуда по отношению к своим друзьям. — В ту же
ночь он стал бредить и кричал: — Мария, какой грех будет меньшим в
глазах Господа Бога — если я убью тебя или себя?
Утром его нашли с перерезанным бритвой горлом.
Много лет спустя я встретила человека, который напомнил мне
моего потерянного друга. Так получилось, что наша дружба с Ловатом
Фрейзером продолжалась недолго—я познакомилась с ним в 1920 году,
примерно за год до его безвременной смерти. Я задумала постановку
«Детских стишков» и хотела, чтобы он оформил спектакль. С должным
уважением я приблизилась к почитаемому художнику. В роли посредника
выступил Хью Уолпол. На следующий день Ловат принес мне несколько
эскизов для нашего балета, и тогда же одновременно с работой началась
наша большая близость, связавшая меня с ним и его женой Грейс. Наша
дружба началась сразу — нам не понадобилось никаких прелюдий.
Затрудняюсь сказать, что было дороже его друзьям,
Ловат-художник или Ловат-человек, обладающий неисчерпаемым запасом
мягкого юмора. Художник и человек были в нем неразделимы — между ними не
было «водонепроницаемого отсека». Ловат не нуждался в одиночестве, не
работал до изнеможения, чтобы добиться интенсивной продуктивности,
характерной для его последних лет. Он обычно сидел ссутулившись в
плетеном кресле, в позе удобной, но едва ли пригодной для рисования, и
время от времени беспощадно тер законченный рисунок весьма странным
предметом — щеточкой для ногтей. Ни его маленькая дочка, ползавшая
вокруг, пока он рисовал, ни Вильгельм Оранский, с довольным мурлыканьем
устроившийся у него на коленях, не вызывали у него ни признака
раздражения — он просто продолжал работать. Перед ним стоял большой
кухонный стол в полном беспорядке, оставалось только удивляться, как его
прекрасные чистые краски могли появляться из этих бутылочек, в которых,
судя по их виду, мог содержаться только гуталин. Рассказав о любопытной
игрушке, которую он увидел в магазине, о крошечной разносчице и ее
миниатюрных товарах, Ловат отложил рисунок «Энергичного пирата», чтобы
попробовать, чего он сможет добиться в жанре миниатюры.
— Я делаю вам подарок ко дню рождения, Тамара.
Шедевр размером в квадратный дюйм — марширующие солдаты с
развевающимися знаменами — был вскоре готов. Но он решил, что может
сделать нечто лучшее: и в следующий раз получилась крошечная ярмарка и,
наконец, «Очарование английской провинции» (дерево, облако, домик
размером с горошину) увенчало его усилия.
Не успев закончить постановку «Детских стишков», мы принялись
планировать новую работу. Наше сотрудничество не закончилось бы, если бы
мы имели возможность продолжать его. Во время одного из ужинов,
устраиваемых в моем доме, у нас возник честолюбивый проект объединить
английских композиторов и художников и периодически устраивать сезоны
балета. Но ни у кого из нас не было достаточно денег на осуществление
подобного предприятия. Мы сочли, что подобная идея может вызвать интерес
у британской публики, и решили распространить документ, который в шутку
назвали «манифестом». Кроме нас с Ловатом, его подписали Артур Блисс1,
Арнольд Бакс2, Юджейн Гуссенс3, лорд Бернерз, Холст4, Пол Наш5, Алберт
Ратерстон и другие.
---------------------------------
(1 Блисс Артур (1891—1975) — английский композитор, музыкальный руководитель Би-би-си (1942—1944).
2 Бакс Арнольд (1883—1953) — английский композитор, мастер музыки ее величества королевы-
3 Гуссенс Юджейн (1893—1962) — английский дирижер, композитор.
Дирижер театра «Ковент-Гарден» (с 1922), спектаклей Русского балета
Дягилева в Лондоне (1921).
4 Холст Густав (1874—1934) — английский композитор, педагог, в
симфонических произведениях которого ощущается влияние И.Ф.
Стравинского.
5 Наш Пол (1889—1946) — английский художник.)
Мы рассчитывали на щедрую поддержку, но не получили ничего. Но
само составление этого документа доставило нам много веселья. Эти
вечеринки, устраиваемые в моем доме, затягивались за полночь и часто
сопровождались «серенадами», как Харриет Коуэн (для нас всех «Таня»)
называла музыкальные сюрпризы, которые устраивала для меня, — я никогда
не знала заранее, в чем они будут состоять, будет ли играть Юджейн
Гуссенс или мадемуазель Колиньон петь; чаще всего сама Татьяна исполняла
произведения Арнольда.
С верой и радостью в сердце мы готовили новую постановку.
Арнольд Бакс в качестве подарка сделал оркестровку баллады Шопена, мы
поставили ее, а также «Джека в расцвете сил», для которого Холст
позволил мне воспользоваться своим костюмом святого Павла. Ловат
заболел. Накануне операции он прислал мне свой последний рисунок; силы
покидали его, и он нарисовал только половину фигуры, но в его работе,
как всегда, жила мысль. До конца оставаясь абсолютно лишенным эгоизма и
предельно внимательным к людям, он приписал, как лучше и наиболее дешево
выполнить костюм.
Смерть Ловата оставила невосполнимую пустоту в жизни его
друзей; когда он находился рядом, человек чувствовал себя лучше и
счастливее. В его характере абсолютно не было суровой и чопорной
добродетели — только доброта, которая исходила от него, словно держала
на расстоянии все злые помыслы. Непоколебимая доброта, соединенная с
зажигательной веселостью: необычайная сила доброты была в таких людях,
как Ловат Фрейзер и Сергей Легат.
17 октября был издан Манифест об учреждении Государственной
думы. В нем объявлялась амнистия всем забастовщикам. В течение
нескольких дней жизнь вернулась в нормальное русло, и наша бесславная
эпопея закончилась отеческим увещанием. Теляковский вызвал к себе
делегатов и снял с нас бремя вины за резолюцию, но подчеркнул, что
попытка забастовки явилась актом вопиющего нарушения дисциплины и мы
заслуживали бы самого строгого наказания, если бы не амнистия. Он мягко
осудил поведение труппы, указав на то, что артисты и без того находятся в
привилегированном положении — они получают бесплатное образование и
обеспечены до конца жизни; неужели забастовка — это наша благодарность
за все полученные благодеяния?
Среди артистов, принявших активное участие в кратковременном
мятеже, распространялись смутные слухи о том, что якобы дирекция втайне
готовит репрессии против участников октябрьских событий. Однако карьера,
сделанная впоследствии Павловой, Фокиным, да и мной, отчетливо
показала, что у Теляковского никогда не было подобных намерений. В
течение какого-то времени ощущался некоторый антагонизм между двумя
фракциями, на которые распалась труппа, но вскоре он исчез. Похороны
Сергея объединили нас в общем горе. Я испытала чувство благодарности,
когда мне представилась возможность возобновить работу; театр стал для
меня еще дороже, с тех пор как я почти лишилась надежды вернуться туда.
Публика галерки, верная культу своих героев, демонстрировала
одобрение их действиям, в которых видела верность своим убеждениям, и
встречала бывших делегатов особенно громкими аплодисментами. Я сильно
ослабела после нервного и физического напряжения последних дней; долгие
путешествия пешком в дождь, под сильным ветром, бессонные ночи,
отсутствие тренировок, нерегулярное питание — все это сказалось. Когда я
впервые появилась на сцене после этих утомительных двух недель, мое
выступление выглядело довольно слабым, а уйдя со сцены, я чуть не
потеряла сознание. Но благодаря ежедневной работе я быстро восстановила
форму как раз вовремя, чтобы встретить важные события в моей творческой
жизни.
